личинка человека
К сожалению, очень плохо умею редактировать собственные тексты. Написала сумбурно, лишь бы важного не забыть - телеграфично, без порядка, без общей структуры, - ситуации и люди. Но оно должно быть, пусть даже так.
читать дальше***
Перед игрой я написала три письма: мужу на фронт, сыну на фронт, дочери в эвакуацию, - от вас всех давно нет вестей, город теперь в кольце, будьте стойкими. (Сам процесс - писать своей семье - был для меня на игре гораздо важнее, чем содержание этих писем. А их ответы - важнее, чем содержание ответов.)
И подготовила похоронку на сестру моего хорошего знакомого по литературному клубу, студента Льва - он приходил к нам в милицию с заявлением об ее исчезновении. Нашли - уже труп. Нине очень не хотелось вручать эту бумагу лично (можно было отправить по почте), но она себя заставила. Смотреть в глаза, выразить соболезнования, отвести глаза, когда он пошатнулся, ответить на все вопросы (хотя и в бумаге ровно те же ответы). Они потом вдвоем, Лев и девочка Искра, темным ноябрьским вечером обошли все больницы и морги по району (по моей бумаге брату могли бы выдать тело). Но тела не было нигде (игротехнически не было, нельзя было найти), значит, успели похоронить - неизвестно кто, неизвестно где. Как и многих потом, в ту зиму.
***
Осень, первый налет, подъем под воющие сирены, бомбоубежище. Мне удалось поспать перед этим на холоде всего час (холодно было так, что вода в колодце замерзла, и весь вечер мне нечего было не только есть, но и пить). Я сменяла на толкучке детскую игрушку (зайчик в красном пионерском галстуке - любимец обоих моих детей в трехлетнем возрасте), которую из сентиментальности забрала из дома, когда переезжала на казарменное положение в участок - на маленький пакетик макарон. Но не было дров, и воды тоже - я легла спать голодная. С утра было до того плохо, что даже отвлечься и сосредоточиться на работе не могла - написала второе письмо мужу, с жалобами, не дождавшись от него ответа на предыдущее. Было очень стыдно, хороша коммунистка, только о еде и может думать. Когда пошла проверять порядок после смены на хлебозаводе, вместе с работавшей там Лизой - она увидела в кастрюле кусок прилипшего теста, совсем маленький. Отделила половину и отдала мне. Самое вкусное, что я ела в своей жизни. А там уже и пайку на день выдавать стали.
***
Первая бомбежка была в три часа ночи. От сна на холоде и резкого подъема меня била дрожь по жизни. В бомбоубежище мне предлагали одеяла, теплые куртки - но это такая дрожь, изнутри, одеяло тут не поможет, и я отказывалась. В бомбоубежище очень темно, люди сидят рядом, шевелятся, но лиц не видно; воют снаружи сирены, бомбы падают на город, на наши дома - нужно петь или говорить, иначе можно сойти с ума. И весь декабрь мы пели, подхватывал каждый, кто знал слова - а вела почти всегда милая Идея Круглюк, молодая учительница с чудесным голосом, тоже моя знакомая, у нее запас песен был просто неистощим. Она погибла перед Новым годом, и петь стало сложнее. Я вспомнила только один куплет "Синего платочка".
Один раз, еще с Идеей, мы на троих смогли целиком вспомнить балладу Стивенсона "Вересковый мед".
(Отец, старик, хитростью заставил шотландцев убить своего собственного сына, пообещав взамен выдать секрет.)
Правду сказал я, шотландцы,
От сына я ждал беды -
Не верил я в стойкость юных,
Не бреющих бороды.
А мне - костер не страшен.
Пускай со мной умрет -
Моя святая тайна,
Мой вересковый мед.
Это звучало почти так же страшно, как "Священная война". И ровно так и жили. Тогда, к концу декабря, жалости уже не было. Нина ведь ни разу ни к кому из погибших не пришла на похороны. Всегда работала.
***
Тогда, осенью, во время неожиданного ночного налета не по расписанию (по немцам обычно можно часы заводить, но иногда они устраивают городу "сюрпризы"), Лев тоже подходил ко мне, предлагал одеяло, спрашивал, как я себя чувствую. Рассказывал что-то - про то, как бывал в Москве, а там метро замечательное построили, съездите, Нина Васильевна, после войны обязательно! - и про книги о чем-то мы говорили, наверное. И почти каждый раз вот так подходил, расспрашивал, говорил.
Я подходила к нему за декабрь - несколько раз, допросы и повторные допросы. С гибелью его сестры там все было очень сложно, она мародерствовала, в теле немецкая пуля (а в похоронке пришлось написать, что осколок бомбы, "по всей вероятности") - на какую дурную компанию она нарвалась? Подозревали его, конечно, других зацепок практически не было. Допрашивали, все меньше щадя его чувства, но ничего не могли узнать. Работал на заводе он тоже очень уж бойко - то ли герой труда, то ли вина его грызет изнутри (это все мне же излагал кто-то из начальников смены). Расспрашивала Искру, ходившую за ним хвостом, призывала к бдительности, намекала, может, у него на душе неспокойно. Но нет, ничего. К концу декабря мы перестали разрабатывать эту версию.
А весной, когда все поумирали - Лев стал начальником завода. Щепкин (председатель районной ячейки партии) его уговаривал, а он еще в своих силах сомневался, мол, недостоин. Да ведь других-то людей нет. Приняли ли его в партию - не помню уже, весной мне почти уже все равно это было, кто в партии, кто беспартийный. Он был свой, он был рядом, он работал. (Нина любила прощаться с людьми фразой: "Работайте, товарищи!") Он всегда помогал Нине дойти куда нужно, в бомбоубежище, на площадь. Спрашивал, поела ли сегодня.
Уже в мае устроили танцы, попросили на радио поставить музыку, ну и кто был свободен и рядом - тех позвали. (Задумка была Щепкина и Володи, но их рядом не было. Пришлось самой командовать: марш на площадь! Боишься, что никто не придет, потому что нет уже никого, никто не может, и вместо танцев выйдет - что-то жалкое.) Нина, Зоя - обе дистрофички, сами на ногах уже не стоявшие, сидели в участке круглый день, потому и первые приглашенные. Танцуют, вися на мужчинах, буквально - ноги не держат. Осторожно, не потоптать бы капустные грядки на перекопанной площади. Нина танцевала со Львом сначала, и смеялась чему-то вместе с ним, впервые за полгода, и танцы получились, и пришли ребята из госпиталя, а потом уже она танцевала с Володей.
***
Начало декабря, после той первой по-настоящему голодной ночи. Съела пайку по карточке - и голодный страх отпустил. (Мучило не столько чувство голода само по себе, сколько страх, что будет все хуже и хуже. Боишься, что будет больно потом.) Малодушие. Чтобы как-то забыть про этот стыд, вызвалась дежурить на крышу по зажигалкам, перед дневным налетом. Страшно? Страшно было стоять пять минут в полутьме и ждать, придет ли на смену кто-то еще. Надевать противогаз, в котором запотевают стекла от дыхания, - а вдруг будет плохо видно. Страшно подвести, как перед экзаменом. Сделать все слишком медленно, недостаточно проворно и ловко - и чей-то дом сегодня сгорит. Стоишь, ждешь. Немец пунктуален.
Мы действительно отдежурили не слишком ладно. Инструктаж был не очень, и хорошо хоть сами не поранились, а команда подобралась вся женская. Как я сердилась потом на кого-то из коллег, вроде бы Пронского, который обмолвился, что вот надо все-таки мужчин на крышу ставить! Нет, это из-за отсутствия опыта, а кто уже бывал - отработает лучше, женщина ли, мужчина - никакой разницы!
Во второй раз сама, впрочем, не ходила, находились добровольцы. И не только добровольцы. За кражи, халатность, распространение слухов - приговор один: принудительные работы на благо города. А у нас и высшую меру этим заменяли иногда. Кто-то шел сам, не вынеся подозрений или стыда. Акимов, Мартынов, Щепкин. Акимов, директор Кировского, допустивший, что туда пронесли и подложили бомбу, а до того выпустивший на смене бракованный снаряд, разорвавшийся в руках у нашего бойца. Вызвался дежурить. Как только вернулся в бомбоубежище - даже не раненый, сел, голову в руках спрятал - я подошла и принялась его допрашивать. Получила незадолго до того сведения, что он жил в нужном нам доме, - сообщавшемся с заброшенным домом, соседним, при помощи лаза, а в том заброшенном печатную машинку нашли и пистолет. Долго выясняли, но нет - только его жена и дочь жили, а сам он в Колпино в то время работал. А умер Акимов зимой, вслед за дочерью (той самой Искрой), все от голода. Давили мы на него сильно (особенно когда Пронский за допрос взялся, я ему передавала все сложные случаи), а он честный коммунист был.
Матвей Мартынов тоже на крышу вызвался сам. Был без ноги (на одной из бомбежек ранило, спасти ногу не сумели), ходил на костылях. Фактически - самоубийство. Перед этим порвал партбилет, крича, что партии на простых людей плевать, а мы все здесь подохнем от голода. Порвал уже в участке, а задержали его потому, что так же в истерике ругался, когда у него на глазах Пронский и Кошелев застрелили диверсанта, у которого нашли поддельные карточки хлебные, при попытке бежать. Людей нельзя стрелять, сейчас на крышах дежурить некому, и на заводе работать! Мартынова - не расстреляли.
***
Мои коллеги, начальник участка Кошелев (вообще-то поперек меня назначенный! и дело убитой немецкой пулей у меня забравший!), молодой Пронский (блестящий чекист), полковник НКВД Майский (светлая память), бессменный дружинник и дежурный Вася. Все погибли.
Весной Нину орденом труда наградили - она написала мужу, что это потому, что единственная в живых осталась, из всего личного состава по району. Достойной себя не считала. Сколько было в расследованиях промахов и тупиков. Диверсанты, взрывы. Поддельные карточки. Когда весь Ленинград еле держится, за что тут награждать, за какую работу? Перед Ниной всегда был пример более стойких товарищей.
Кошелев погиб еще зимой, на зажигалках. Верный товарищ. Жена его ненадолго пережила. Я знала его десять лет. Карточки хлебные ему отоваривала, когда он уже в паспортных данных собственных путаться начал - тогда многим от голода тяжело было соображать. Вместе бились над делами, вместе ничего понять не могли, все концы будто в воду, вместе натыкались на неудачу за неудачей.
Вася, милый, храбрый мальчишка. Привели его за отсутствие документов и сбычу ворованного на толкучке, искали, кому бы передать - тетке, от которой он сбежать грозился, или Идее Круглюк, его бывшей классной руководительнице, которую он любил. А тут как раз Кошелев с Пронским куда-то пропали и двое суток в участок не являлись. А мне работать надо, по всему району вести дела. Вася мне нравился, бойкий, славный. Ну и записала его в народную дружину, взяла честное слово с него: участок не покидать, поставила дежурить и вести протоколы, кто из граждан захочет в милицию обратиться. Какие-то нотации, может, и читала, но ему уже не надо было - взрослое доверие почувствовал, ответственность. Вскоре уже рассказал и про свою жизнь мародерскую, и важную бумагу, случайно найденную, мне отдал. С позволения Щепкина так мы никуда его и не пустили, даже когда мои коллеги нашлись и к обязанностям смогли приступить - он остался работать и жить на казарменном в милиции, под мою ответственность. Ни разу не пожалела. Тетка к нему заходила (а чего мне стоило в начале не дать ей его забрать!), Идея воспитывала, литературе учила - это я не вмешивалась уже. Главное - мальчик на прямую дорожку встал, все теперь хорошо будет. Страшную зиму не пережил, умер в самом конце декабря от голода.
Пронский - Олег Пронский, хотя по-настоящему его по-другому звали - гораздо четче и результативнее меня работал. (Методы допроса жесткие, а как со шпионами и диверсантами иначе? Декабрь, темно, иду по делу мимо участка - о, Пронский кого-то бьет! - помощь вряд ли нужна, иду мимо.) Он ведь, Пронский, сначала себя за простого милиционера выдавал, но очень скоро стало понятно все. Уважала его сильно, а многие дела ведь вели вместе, видно, как кто работает. Там все втроем с ног сбивались, служебная ревность отпала моментально. Пронский, будучи меня сильно старше по званию, запретил весной с ним пайком меняться (сам же за меня и получал! но почему-то мне выдали больше по карточке). У меня уже тогда ноги не ходили, и кусок хлеба в горло не лез, но я знала, что иначе умру, то есть не смогу работать, - поэтому заставляла себя. Но хоть бы поменьше пайку. А он сильный и молодой, ему бегать по всему городу, если уж я встать не могу. Отказался, зараза. А через час его застрелили.
Товарищ Майский. Помогал, подгонял, был, казалось, везде, вникал во все. Просил Нину проверить, по чьей рекомендации один ненадежный тип был принят в партию несколько лет назад. Оказалось - Щепкина. Ну, тут тупик, Щепкина подозревать не будешь.
Майский всех нас воодушевлял, иногда жестко ("Вы что стоите, Нина Васильевна, у вас работы нет? Сейчас найдем!" - упрек в лености от коммуниста - хуже плети), но руки у всех в конце зимы уже опускались. Самое страшное время: разбомбили оба завода, Кировский (военный) и Крупской (хлебный). Дома жилые не восстанавливали уже давно, ни денег на это нет, ни сил у людей. В конце зимы оставалось сначала два целых дома: наш милицейский участок и жилой в Петропавловском районе, а потом и во второй бомба влетела. Кто-то перебрался из того района в госпиталь, но там для больных койки нужны. Поэтому почти весь район уже ночевал у нас в участке. Самое страшное, что ведь поместились все. Очень мало нас осталось. В бомбоубежище на лавках всем мест стало хватать. А идешь ночью по городу - темно, пусто, как в гробу. Кое-где здания белеют. От Ленинграда остался один оголенный скелет.
Заводы разрушены, в партийной кассе пусто. А чтобы восстанавливать, нужны и деньги. Щепкин идет по нашему (Исакиевскому) району, просит у каждого встречного. Предлагает военный займ оформить, но куда там. Все бы и так отдали, если бы было хоть у кого. Больно смотреть на него. Иду вместо него в Петропавловский, пристаю к каждому прохожему. В госпитале готовятся к операции, впроголодь работают. Добиваюсь ответа, кричат на меня сердито: куда вы их деваете?! да нет у нас все равно ничего! Но хорошо, что мне, а не Щепкину.
Только благодаря Майскому, понукавшему, не дававшему опустить руки - нашли золотые слитки, обменяли на деньги, восстановили к Новому году заводы. Как пьяные, шатались с Володей по всему району, ощупывали стены, он отыскал еще один тайник и нашел кирпичи. Я их везла на саночках на почту, держась за стенку, перемазав шинель в какой-то краске, потому что прямо уже не ходила. С утра их отправили в Москву самолетом, покупать технику у американцев по лендлизу. А я даже и не спрашивала, пока мы их искали - зачем, куда. Майский сказал - значит, это крайне важно, работаем.
Майский мне весной, когда я уже не вставала, банку консервов принес. Зачем мне теперь-то еда, товарищ, я один кусок хлеба за день проглатываю с трудом, в кипятке размачиваю. Положила в партийный сейф, товарищам пригодится.
А с Щепкиным мы больше всего вместе работали весной, когда я была уже сидячая и поэтому могла только писать - стала секретарем райкома вместо погибшей зимой Зинаиды Егоровны Кошелевой. Хотя, конечно, он и всю зиму рядом был, вместе за город стояли, вместе из последних сил выбивались. Замечательный организатор, очень надежный человек, и щедрый к людям, как добрый отец. Ненавидел Майского - тот ему расстрелом угрожал каждый день зимой, и живых людей на то золото променять был готов - так Щепкин думал. Но они все это при себе держали, либо лично общались. Нина не знала ничего.
А потом две улики у нее в руках сошлись (одну уже из могилы подбросил диверсант, Майским обезвреженный, цепкая хватка у мертвых: оба чекисты, оба оговорили друг друга, а кому верить? - а другую сцену в плохом освещении гражданин понял неправильно и в милицию честно донес: не передавал никому Майский записку, просто об пол с обидой бумажку швырнул). Арестовать, допросить. Но сама Нина еле пистолет поднимет, Володя другое дело ведет, а время терять нельзя. Отдала свое табельное оружие Щепкину, сделайте, мол, что нужно. А тот возьми и застрели Майского, как собаку. На теле - ничего, один паспорт. На кого он работал, если шпион - с кем связывался? Теперь не узнаешь.
Сначала - полная растерянность. Но - вы, Щепкин? Как вы могли? Он, спокойно: "Если не знаете, как делать, товарищи - делайте по закону". Нина собирает военный суд, сама - обвинитель. Тройка приговорила: Щепкина партбилета лишить, взять подписку о невыезде из города (пойди, денься сейчас куда-нибудь из Ленинграда!), послать телеграммой запрос в Москву о золоте, дошло ли. Не успели нам ответить. Так Нина и не узнала: зря, задаром Майский погиб, был настоящий коммунист, товарищ и вдохновитель. Успеет она в эвакуацию уехать, или из Смольного кого-то разбираться пришлют раньше - не знаю. Дорого ей может встать эта ошибка.
А Щепкин раскаяния не проявил, оставил весь район без хозяина. (Больше всего именно это Нину рассердило! Она, не ходячая, теперь фактически председатель райкома и старшая в милиции, в одном лице, как распоряжаться, она и не умеет, и силы на исходе. На кого Щепкин район оставил, хоть подумал сам?!) Вызвался на крышу дежурить (да как вы его пустили, почти старик, ходить ему и то тяжело! - закричала Нина), получил ранение в живот, после идеальной операции в госпитале оправился. Придет ответ из Москвы - пошлет его тройка в штрафбат, да он и не отрицает, что так будет справедливо. Ни слова ему лично Нина не сказала.
Он не просто сорвался - бывало, в смертное время, зимой, на человека находит просто - и он сам не знает, что творит. Щепкин так тесто на хлебзаводе пришел есть однажды, никого вокруг не видя. Потом сама Нина трясла его за грудки и тоже требовала хлеба. Бывает. Проходит, если подождать немного, за это уже и судить к весне перестали. [Это была модель голодного безумия. Мы, игроки, жалели, что недотягиваем, слабо реагируем. Но видим же, что накатывает, не в здравом уме человек временно. А мастер сказала потом, что абсолютно исторично это вышло. Там тоже привыкли и тоже менее строго к этому относиться стали.]
Но здесь было не это, а явно сознательное решение. Когда узнают, что Майский шпионом не был - Нина же Щепкина предателем называть станет. Хотя прошли всю страшную зиму вместе. Но откуда в ней взяться жалости. А главное - как заставить себя не думать, что сама виновата, что сама ему в руку пистолет вложила. Нине, несмотря ни на что, очень легко уже весной стало отрекаться от людей. Хотя и всегда было просто. Ты сам думал, что честный коммунист, и я тебе верила - а на проверку вот как поступил, предатель. Партия сказала, приговор ты слышал, и не спорил даже. Руки больше не подам. Нине всю жизнь было это легко, потому что она же людей очень плохо видит - и поверить, что человек не тот, кем она его считала - да запросто. Вот привязанность и товарищеские узы перерубить сложнее, ну так можно же и не думать об этом. Всегда есть работа. (Была, до эвакуации.)
(А каково Нине будет в эвакуации без чувства собственной полезности - и без товарищей, из которых каждый был готов ходить ей за водой, пайком, отводить в бомбоубежище и никогда не бросить одну, беспомощную, - это я не хочу вперед думать. Может, еще и не уедет. Но Щепкин так убеждал, что в городе каждая крошка на счету, а лечить в стационаре усиленным питанием - надо там, за кольцом уже... Из чувства долга согласилась.)
***
А Олега Пронского за месяц где-то до Майского застрелила Клава, моя двоюродная сестра, подло обманувшая мое доверие. Я и не знала о ее существовании до 40-го года, когда она приехала в Ленинград с сыном. Помогла ему поступить в университет, даже не вполне честно. Но ведь семья, единственные, кто из всех моих родных уцелел. Он - не отрекшийся сын врага народа (мать-то отреклась и фамилию сменила). Обо мне этого всего не знали ни в милиции, ни в партии, да так и не узнали, хотя я боялась.
Об Артуре (сыне) не знала ничего, да уже, после истории с университетом, и не стремилась, стыдно было, забыть хотела. А Клава - ленивая баба, без царя в голове совершенно, глуповатая, но веселая, что с нее возьмешь. Поселила ее в своей комнате, переехав на казарменное. А она не очень-то на меня рассчитывала - ей не пришло в голову меня ни звать, ни угрожать, даже у Пронского на допросах. А я старалась ей каждый раз помогать, брала на поруки, хотя за полную несознательность и болтливый язык ей могли бы и жесткий приговор вынести. Читала ей мораль, пыталась как-то воспитывать. Угрозами (не отрекшийся сын, его будущее!) заставила ее пойти работать в госпиталь, когда на партсобрании жаловались, что там не хватает рук. Прижилась она там, отзывались о ней хорошо (их работа спаивала коллектив еще лучше нашей, милицейской), я и подумала, что исправилась, честный труд преобразует ведь человека!
Только вот одно: всю зиму и весну не отставал Пронский от Артура - сын врага народа, нужно проверять. И ненавидела Клава его за это люто. А когда нашлись весной доказательства (подельница Артура созналась сама! все рассказала Пронскому, после его гибели - мне, выступила с показаниями в суде, хотя сначала боялась - молодец женщина, словом, товарищеское братство наше и ее в советском духе перековало!) - тут Пронский решил устроить очную ставку им, сыну и матери. Не уследил, а у нее сверхъестественные силы какие-то от отчаяния проснулись. Его же пистолет выхватила и выстрелила ему в голову. Погиб при исполнении. Клаву и Артура судили, я опять же была обвинителем. Артур не отпирался, но подельников назвать отказался. Она, сволочь, пыталась оклеветать Пронского: мол, он ее насиловал, и на глазах у сына. [Многие поверили, в т.ч. по жизни. Нет, не насиловал. Да он и бить-то женщин не мог, сколько его Майский ни воспитывал.] Обоим приговор - расстрел. Нина сама командовала "огонь!".
Это вот тоже заставило Нину сильно сомневаться в себе. Ничего не знала, не уследила, бдительность не проявила. Антисоветская болтовня, да, но как я могла даже не догадываться?.. Сволочь. А мне орден дали, ну как же.
Как Нина не давала Артуру, ждавшему в участке за решеткой суда, съесть отобранный у него же при обыске кусок хлеба - ничего! я сама вчера так в обморок падала, до суда не помрет - это мне долго после игры вспоминали. Как объясняла молодой партизанке, пришедшей в город по весне - сильной, здоровой, настоящего голода уже не заставшей - что такое кусок хлеба в Ленинграде, и почему его нельзя отдать шпиону. Когда уже ясно стало, что нужно покормить его, иначе рискует не дожить до расстрела - достала пайку из сейфа и хотела швырнуть об стену, как собаке. Встать-то не могу, вот и долго думала, силы рассчитывала. Чтобы докинуть, никого потом не заставлять подбирать из товарищей, ни у кого ведь сил нет. Но Майя (подельница) кусок из рук у меня выхватила молнией и подбежала, ему протянула. А он до суда так и не догадался, кто его сдал, и в тот момент отдал ей для сохранности чертежи, которые немцам хотел передать. Она - мне. (Просила меня после суда порекомендовать ее в кандидаты в партию. Я была всецело готова. А машинка и поддельные карточки ведь были ее рук делом, в чем она так и не призналась. А я уже даже подозревать не могла, хотя там косвенная улика одна проявилась. Но невозможно было подозревать человека после такого поступка.)
***
Из светлых минут - была Зоя, актриса, какой чудесный спектакль, чеховского "Медведя", они на Новый год поставили! Весной она уже тоже не могла ходить, лежала рядом на соседнем матрасе в участке, в тихие минуты мы разговаривали. Я ей зимой читала нотации, что нельзя ведь ключи от собственной квартиры отдавать случайной подружке (та оказалась воровка и вообще сомнительная личность; погибла) - нужно лучше различать людей, и бдительность проявлять! А сама с этой Клавкой так же - не разглядела гнилой ее сути. А Зоя ничего, утешить меня пыталась. Девочка совсем еще, очень добрая.
Письма ей приходили, и я тоже рядом сидела, своим писала. Но формально уже, еще одна обязанность: дать знать своим, что жива. Столько за зиму пережили - как это все расскажешь. Только поклясться еще раз, что выстоит Ленинград.
Нина вообще не любила рассказывать, о чем думает, что чувствует. Да и не знала сама, чаще всего, очень хорошо от себя горе прятала, да и все сложные чувства. Мне, игроку, и то не рассказывала! Поэтому на "мемориальной стене" - игротехнический аналог дневника - я не могла ничего писать. Очень жаль, и понимаю, что идея очень нужная, писали все игроки, и замечательно писали - а я нет. Не могла себя заставить. Нина говорила: нужно работать.
***
Нина ведь поначалу, в декабре, свои силы старалась беречь и рассчитывать. Сейчас свалишься, а кто работать будет, дела вести? Нет, ешь свою пайку каждый день, если надо - вещи обменяй, но ешь сама, а с каждым не поделишься, все голодают. Очень просто и удобно. А потом видишь, как люди идут добровольцами на завод вторую смену, на крыши, да просто поднимают на улице тех, кто падает... Сложно в стороне стоять. Когда заходишь в свою бывшую квартиру, а там Лиза, соседка, кипятком угощает, дрова есть у нее. Вызываешься ей в обмен принести воды, хотя она не просила - хоть как отблагодарить. Кастрюлю пачкать не разрешает, правда - и уносишь кипяток в стакане, просто бросаешь в него макароны, а потом так и жуешь. Рот говорит - не еда это, а желудок - еда.
Лиза мужественная очень. Везде помогает, всех подбадривает, что идет не так - мне доносит (так мы за халатность бригадира хлебозавода прищучили), и вот она свои силы - совершенно не бережет.
И когда перед очередным налетом все забегают в бомбоубежище, и кто-то говорит: там перед хлебозаводом одна осталась, проверяет, не подсветили ли диверсанты здание - выхожу из укрытия и иду за ней. Во-первых, по вчерашнему графику (а сегодняшний составить просто не успели) тот коридор - моя ответственность. Во-вторых, была ни была, немного сил еще осталось, а человека бросать нельзя. В первый раз так рискую, ну должно повезти ведь? Я быстро. Не везет.
Там Лиза сидит, с раненой рукой, сама идти не может. Дотаскиваю на себе до участка (он по дороге), силы кончаются. Решаем переждать бомбежку в нем, но осколки залетают - ранит меня в руку, и Лизу еще раз, в то же место, та еще удача. Перевязываем друг друга. Больно. Лиза смеется: ты без левой руки, я без правой, из двоих одну цельную работницу можно скроить.
В себя прихожу уже в госпитале, Лиза на соседней койке, обе ждем операции. Вот там, взявшись за руки, разговариваем долго. Она вспоминает какие-то мелочи мещанские, бытовой уют, свою мать, разрушенный дом наш, где были у нее фарфоровые статуэтки, обои в комнате с красивыми листьями, зелеными, и как будто видишь эти листья, лес, над головой... Сладко рассказывает так, душа моя, все пытается утешить того, кто бы ни был рядом. Просит, чтобы ее оперировали после меня, потому что у нее дистрофия и шансов меньше. Смеемся с ней из последних сил, что мне так и не удалось ее уговорить вступить в партию. Вот где-то здесь и понимаешь, что партия - не так важно, как настоящее товарищество. Когда меня уносят на операцию, я уверена, что видела ее в последний раз.
Но она выживает каким-то чудом. Ранней весной еще и ходит (я уже нет), еще меня пытается подкармливать. А мне вот не приходит в голову проследить, чтобы она не забывала поесть. Ни мне, ни Льву, никому из наших. Умирает она в марте, а я работаю, мне только рассказывают об этом потом. Лиза, прости, милая моя, прости.
Но это я знаю сейчас, а тогда у Нины нет сил никого оплакивать. [Я долго удивлялась после игры тому, как сильно Нина чувствовала себя недостойной, недостаточно верной коммунисткой, плохо работающей, от ордена готова была отказаться - только ради товарищей промолчала. Я думала, что это блид-ин игроцкий пролез. Но нет, все проще. Это вина выжившей. Никого не оплакавшей, не похоронившей, зажавшей себя в тугой узел, горевать нельзя, иначе потом не встанешь.]
***
Ответные письма от мужа и дочери Нине пришли где-то в середине декабря. Муж простил ей нытье, утешал и подбадривал, как мог. [Вживую они никогда на таком уровне не общались. Вот что значит проговорить запрос на эмоцию словами! В жизни никогда Нина этого не умела.] Дочь писала, что ей приходило и письмо от брата.
А через неделю Нине принесли похоронку. Она только печать увидела, а дальше открывать не стала. По важному делу надо было идти, расследовать, как раз тогда диверсия случилась. Закричала на себя: нет, не сейчас, не смей! Не открывала до самого конца декабря. Потом, уже когда кирпичи на почту отвезла, кончены дела на сегодня, все по своим углам разбрелись, одна осталась. Еды ни у кого не допросишься - пыталась. Но нигде нет, во всем городе больше нет. У фонаря на улице села, достала письмо: сын. Погиб сын. Вставать не хотелось.
Потом - какой-то шум в конце улицы - кто-то наткнулся на тело. Обморок? Нет, нет, уже мертвый. Вася. Как дотащить на кладбище? За санками кто-то сходил, а сил нет ни у кого. Проходит мимо мужчина, молодой, тощий, но крепкий. Сначала мнется и вроде готов помочь, а потом убегает все равно. На пару с Лизой кричим ему вслед проклятия. Кажется, до кладбища Васю довозит она. Хоронить сил нет, просто оставляем его там.
Приходит Идея, плачет, кричит, она ведь Васе за сочинение пятерку только что поставила. Лиза утешает ее, Идея, вроде бы, слушает. Лиза предлагает найти девочку, которой он писал, что-то там от него послать. Идея соглашается. Я стою рядом, беспомощно молчу, бесполезная. Не могу плакать, не могу ничего Идее сказать, и она очень громко кричит. Лиза уводит ее куда-то, а я плетусь следом, но сажусь у ближайшего фонаря. Успокаиваю Лизу: вы идите, я немного отдохну и встану.
Тишина. Мертвый город, не улицы, а черные провалы. Думаю, что вряд ли встану уже. Перебираю письма, перечитываю похоронку. Замерзну, здесь меня утром найдут. И почему-то вдруг страшно становится умирать вот так, в одиночестве, без людей. Одной в темноте. Без товарищей, без коммунистов, без живого - пока еще живого! - Ленинграда. Ползу из последних сил к площади, увидев людей - падаю. Темнота.
Обморок. Прихожу в себя в госпитале. Доктор говорит - дистрофия последней степени, но пока не умрешь. Есть не хочется, но ты себя заставляй. Знаете, доктор, у меня есть дочь. Мне нельзя умирать, у меня дочь есть, я буду себя заставлять.
Не знаю, правда, как, потому что не могу шевелиться. А за окном, на площади, Зоя и другой актер играют пьесу. Новый год. Слушаю, как радиоспектакль. Хорошо играют, зрители смеются. Живой город за окном. Отогреваюсь, прихожу в себя немного. Поворачиваю голову - Володя спит на соседней койке. Володя! Очень страшно умирать одной, знаешь? Я не хочу умирать.
***
Моя Нина привыкла прятаться в работе, за бумагами. Когда не удавалось за ними - то за громкими, чеканными фразами о Родине, партии и долге каждого коммуниста.
Нужно работать. Работы много. Всю жизнь это держало ее в стороне от людей. Осенью еще было время задуматься: можно бы зайти к Идее, поговорить о литературе, посмеяться вместе с молодежью - кажется, сама никогда не была настолько трогательно юной. Стоило бы найти время поговорить со Львом без похоронки его сестры в руках. Но теперь война, работы очень много.
А если Нина и находила время на людей - то ради партийной работы. Она выносила, как член партии, торжественные благодарности, вразумляла, воспитывала, устраивала работать в дружину и в госпиталь, поучала на допросах, больше похожих на политзанятия, уговаривала вступить в партию. Выполняла свой коммунистический долг.
Но весной 42-го, когда она уже не могла на ноги встать без посторонней помощи - люди нашлись вокруг нее сами. Все, кто пережил эту зиму, были теперь ей товарищи. Все у всех на виду, каждый работает, не щадя себя. И для Нины все стало очень просто, протяни руку - и тебе помогут, это не стыдно, товарищи рядом. Она больше не была одна.
Не всех удалось по имени здесь упомянуть, но я помню всех. Мужественный госпиталь, работавший на износ - вы были примером для всех. Ангелина Эдуардовна, вы работали рядом с нами, почему же нас так и не сумели полюбить? Новые люди, разными путями попавшие в город по весне - все настоящие товарищи, есть на кого оставить район. Те, у кого были самые сложные роли: диверсанты, шпионы, антисоветские элементы - вам большое игроцкое спасибо.
Мне еще неделю после игры хотелось все того же. Жить (очень хотелось просто жить!), работать и быть коммунистом.
читать дальше***
Перед игрой я написала три письма: мужу на фронт, сыну на фронт, дочери в эвакуацию, - от вас всех давно нет вестей, город теперь в кольце, будьте стойкими. (Сам процесс - писать своей семье - был для меня на игре гораздо важнее, чем содержание этих писем. А их ответы - важнее, чем содержание ответов.)
И подготовила похоронку на сестру моего хорошего знакомого по литературному клубу, студента Льва - он приходил к нам в милицию с заявлением об ее исчезновении. Нашли - уже труп. Нине очень не хотелось вручать эту бумагу лично (можно было отправить по почте), но она себя заставила. Смотреть в глаза, выразить соболезнования, отвести глаза, когда он пошатнулся, ответить на все вопросы (хотя и в бумаге ровно те же ответы). Они потом вдвоем, Лев и девочка Искра, темным ноябрьским вечером обошли все больницы и морги по району (по моей бумаге брату могли бы выдать тело). Но тела не было нигде (игротехнически не было, нельзя было найти), значит, успели похоронить - неизвестно кто, неизвестно где. Как и многих потом, в ту зиму.
***
Осень, первый налет, подъем под воющие сирены, бомбоубежище. Мне удалось поспать перед этим на холоде всего час (холодно было так, что вода в колодце замерзла, и весь вечер мне нечего было не только есть, но и пить). Я сменяла на толкучке детскую игрушку (зайчик в красном пионерском галстуке - любимец обоих моих детей в трехлетнем возрасте), которую из сентиментальности забрала из дома, когда переезжала на казарменное положение в участок - на маленький пакетик макарон. Но не было дров, и воды тоже - я легла спать голодная. С утра было до того плохо, что даже отвлечься и сосредоточиться на работе не могла - написала второе письмо мужу, с жалобами, не дождавшись от него ответа на предыдущее. Было очень стыдно, хороша коммунистка, только о еде и может думать. Когда пошла проверять порядок после смены на хлебозаводе, вместе с работавшей там Лизой - она увидела в кастрюле кусок прилипшего теста, совсем маленький. Отделила половину и отдала мне. Самое вкусное, что я ела в своей жизни. А там уже и пайку на день выдавать стали.
***
Первая бомбежка была в три часа ночи. От сна на холоде и резкого подъема меня била дрожь по жизни. В бомбоубежище мне предлагали одеяла, теплые куртки - но это такая дрожь, изнутри, одеяло тут не поможет, и я отказывалась. В бомбоубежище очень темно, люди сидят рядом, шевелятся, но лиц не видно; воют снаружи сирены, бомбы падают на город, на наши дома - нужно петь или говорить, иначе можно сойти с ума. И весь декабрь мы пели, подхватывал каждый, кто знал слова - а вела почти всегда милая Идея Круглюк, молодая учительница с чудесным голосом, тоже моя знакомая, у нее запас песен был просто неистощим. Она погибла перед Новым годом, и петь стало сложнее. Я вспомнила только один куплет "Синего платочка".
Один раз, еще с Идеей, мы на троих смогли целиком вспомнить балладу Стивенсона "Вересковый мед".
(Отец, старик, хитростью заставил шотландцев убить своего собственного сына, пообещав взамен выдать секрет.)
Правду сказал я, шотландцы,
От сына я ждал беды -
Не верил я в стойкость юных,
Не бреющих бороды.
А мне - костер не страшен.
Пускай со мной умрет -
Моя святая тайна,
Мой вересковый мед.
Это звучало почти так же страшно, как "Священная война". И ровно так и жили. Тогда, к концу декабря, жалости уже не было. Нина ведь ни разу ни к кому из погибших не пришла на похороны. Всегда работала.
***
Тогда, осенью, во время неожиданного ночного налета не по расписанию (по немцам обычно можно часы заводить, но иногда они устраивают городу "сюрпризы"), Лев тоже подходил ко мне, предлагал одеяло, спрашивал, как я себя чувствую. Рассказывал что-то - про то, как бывал в Москве, а там метро замечательное построили, съездите, Нина Васильевна, после войны обязательно! - и про книги о чем-то мы говорили, наверное. И почти каждый раз вот так подходил, расспрашивал, говорил.
Я подходила к нему за декабрь - несколько раз, допросы и повторные допросы. С гибелью его сестры там все было очень сложно, она мародерствовала, в теле немецкая пуля (а в похоронке пришлось написать, что осколок бомбы, "по всей вероятности") - на какую дурную компанию она нарвалась? Подозревали его, конечно, других зацепок практически не было. Допрашивали, все меньше щадя его чувства, но ничего не могли узнать. Работал на заводе он тоже очень уж бойко - то ли герой труда, то ли вина его грызет изнутри (это все мне же излагал кто-то из начальников смены). Расспрашивала Искру, ходившую за ним хвостом, призывала к бдительности, намекала, может, у него на душе неспокойно. Но нет, ничего. К концу декабря мы перестали разрабатывать эту версию.
А весной, когда все поумирали - Лев стал начальником завода. Щепкин (председатель районной ячейки партии) его уговаривал, а он еще в своих силах сомневался, мол, недостоин. Да ведь других-то людей нет. Приняли ли его в партию - не помню уже, весной мне почти уже все равно это было, кто в партии, кто беспартийный. Он был свой, он был рядом, он работал. (Нина любила прощаться с людьми фразой: "Работайте, товарищи!") Он всегда помогал Нине дойти куда нужно, в бомбоубежище, на площадь. Спрашивал, поела ли сегодня.
Уже в мае устроили танцы, попросили на радио поставить музыку, ну и кто был свободен и рядом - тех позвали. (Задумка была Щепкина и Володи, но их рядом не было. Пришлось самой командовать: марш на площадь! Боишься, что никто не придет, потому что нет уже никого, никто не может, и вместо танцев выйдет - что-то жалкое.) Нина, Зоя - обе дистрофички, сами на ногах уже не стоявшие, сидели в участке круглый день, потому и первые приглашенные. Танцуют, вися на мужчинах, буквально - ноги не держат. Осторожно, не потоптать бы капустные грядки на перекопанной площади. Нина танцевала со Львом сначала, и смеялась чему-то вместе с ним, впервые за полгода, и танцы получились, и пришли ребята из госпиталя, а потом уже она танцевала с Володей.
***
Начало декабря, после той первой по-настоящему голодной ночи. Съела пайку по карточке - и голодный страх отпустил. (Мучило не столько чувство голода само по себе, сколько страх, что будет все хуже и хуже. Боишься, что будет больно потом.) Малодушие. Чтобы как-то забыть про этот стыд, вызвалась дежурить на крышу по зажигалкам, перед дневным налетом. Страшно? Страшно было стоять пять минут в полутьме и ждать, придет ли на смену кто-то еще. Надевать противогаз, в котором запотевают стекла от дыхания, - а вдруг будет плохо видно. Страшно подвести, как перед экзаменом. Сделать все слишком медленно, недостаточно проворно и ловко - и чей-то дом сегодня сгорит. Стоишь, ждешь. Немец пунктуален.
Мы действительно отдежурили не слишком ладно. Инструктаж был не очень, и хорошо хоть сами не поранились, а команда подобралась вся женская. Как я сердилась потом на кого-то из коллег, вроде бы Пронского, который обмолвился, что вот надо все-таки мужчин на крышу ставить! Нет, это из-за отсутствия опыта, а кто уже бывал - отработает лучше, женщина ли, мужчина - никакой разницы!
Во второй раз сама, впрочем, не ходила, находились добровольцы. И не только добровольцы. За кражи, халатность, распространение слухов - приговор один: принудительные работы на благо города. А у нас и высшую меру этим заменяли иногда. Кто-то шел сам, не вынеся подозрений или стыда. Акимов, Мартынов, Щепкин. Акимов, директор Кировского, допустивший, что туда пронесли и подложили бомбу, а до того выпустивший на смене бракованный снаряд, разорвавшийся в руках у нашего бойца. Вызвался дежурить. Как только вернулся в бомбоубежище - даже не раненый, сел, голову в руках спрятал - я подошла и принялась его допрашивать. Получила незадолго до того сведения, что он жил в нужном нам доме, - сообщавшемся с заброшенным домом, соседним, при помощи лаза, а в том заброшенном печатную машинку нашли и пистолет. Долго выясняли, но нет - только его жена и дочь жили, а сам он в Колпино в то время работал. А умер Акимов зимой, вслед за дочерью (той самой Искрой), все от голода. Давили мы на него сильно (особенно когда Пронский за допрос взялся, я ему передавала все сложные случаи), а он честный коммунист был.
Матвей Мартынов тоже на крышу вызвался сам. Был без ноги (на одной из бомбежек ранило, спасти ногу не сумели), ходил на костылях. Фактически - самоубийство. Перед этим порвал партбилет, крича, что партии на простых людей плевать, а мы все здесь подохнем от голода. Порвал уже в участке, а задержали его потому, что так же в истерике ругался, когда у него на глазах Пронский и Кошелев застрелили диверсанта, у которого нашли поддельные карточки хлебные, при попытке бежать. Людей нельзя стрелять, сейчас на крышах дежурить некому, и на заводе работать! Мартынова - не расстреляли.
***
Мои коллеги, начальник участка Кошелев (вообще-то поперек меня назначенный! и дело убитой немецкой пулей у меня забравший!), молодой Пронский (блестящий чекист), полковник НКВД Майский (светлая память), бессменный дружинник и дежурный Вася. Все погибли.
Весной Нину орденом труда наградили - она написала мужу, что это потому, что единственная в живых осталась, из всего личного состава по району. Достойной себя не считала. Сколько было в расследованиях промахов и тупиков. Диверсанты, взрывы. Поддельные карточки. Когда весь Ленинград еле держится, за что тут награждать, за какую работу? Перед Ниной всегда был пример более стойких товарищей.
Кошелев погиб еще зимой, на зажигалках. Верный товарищ. Жена его ненадолго пережила. Я знала его десять лет. Карточки хлебные ему отоваривала, когда он уже в паспортных данных собственных путаться начал - тогда многим от голода тяжело было соображать. Вместе бились над делами, вместе ничего понять не могли, все концы будто в воду, вместе натыкались на неудачу за неудачей.
Вася, милый, храбрый мальчишка. Привели его за отсутствие документов и сбычу ворованного на толкучке, искали, кому бы передать - тетке, от которой он сбежать грозился, или Идее Круглюк, его бывшей классной руководительнице, которую он любил. А тут как раз Кошелев с Пронским куда-то пропали и двое суток в участок не являлись. А мне работать надо, по всему району вести дела. Вася мне нравился, бойкий, славный. Ну и записала его в народную дружину, взяла честное слово с него: участок не покидать, поставила дежурить и вести протоколы, кто из граждан захочет в милицию обратиться. Какие-то нотации, может, и читала, но ему уже не надо было - взрослое доверие почувствовал, ответственность. Вскоре уже рассказал и про свою жизнь мародерскую, и важную бумагу, случайно найденную, мне отдал. С позволения Щепкина так мы никуда его и не пустили, даже когда мои коллеги нашлись и к обязанностям смогли приступить - он остался работать и жить на казарменном в милиции, под мою ответственность. Ни разу не пожалела. Тетка к нему заходила (а чего мне стоило в начале не дать ей его забрать!), Идея воспитывала, литературе учила - это я не вмешивалась уже. Главное - мальчик на прямую дорожку встал, все теперь хорошо будет. Страшную зиму не пережил, умер в самом конце декабря от голода.
Пронский - Олег Пронский, хотя по-настоящему его по-другому звали - гораздо четче и результативнее меня работал. (Методы допроса жесткие, а как со шпионами и диверсантами иначе? Декабрь, темно, иду по делу мимо участка - о, Пронский кого-то бьет! - помощь вряд ли нужна, иду мимо.) Он ведь, Пронский, сначала себя за простого милиционера выдавал, но очень скоро стало понятно все. Уважала его сильно, а многие дела ведь вели вместе, видно, как кто работает. Там все втроем с ног сбивались, служебная ревность отпала моментально. Пронский, будучи меня сильно старше по званию, запретил весной с ним пайком меняться (сам же за меня и получал! но почему-то мне выдали больше по карточке). У меня уже тогда ноги не ходили, и кусок хлеба в горло не лез, но я знала, что иначе умру, то есть не смогу работать, - поэтому заставляла себя. Но хоть бы поменьше пайку. А он сильный и молодой, ему бегать по всему городу, если уж я встать не могу. Отказался, зараза. А через час его застрелили.
Товарищ Майский. Помогал, подгонял, был, казалось, везде, вникал во все. Просил Нину проверить, по чьей рекомендации один ненадежный тип был принят в партию несколько лет назад. Оказалось - Щепкина. Ну, тут тупик, Щепкина подозревать не будешь.
Майский всех нас воодушевлял, иногда жестко ("Вы что стоите, Нина Васильевна, у вас работы нет? Сейчас найдем!" - упрек в лености от коммуниста - хуже плети), но руки у всех в конце зимы уже опускались. Самое страшное время: разбомбили оба завода, Кировский (военный) и Крупской (хлебный). Дома жилые не восстанавливали уже давно, ни денег на это нет, ни сил у людей. В конце зимы оставалось сначала два целых дома: наш милицейский участок и жилой в Петропавловском районе, а потом и во второй бомба влетела. Кто-то перебрался из того района в госпиталь, но там для больных койки нужны. Поэтому почти весь район уже ночевал у нас в участке. Самое страшное, что ведь поместились все. Очень мало нас осталось. В бомбоубежище на лавках всем мест стало хватать. А идешь ночью по городу - темно, пусто, как в гробу. Кое-где здания белеют. От Ленинграда остался один оголенный скелет.
Заводы разрушены, в партийной кассе пусто. А чтобы восстанавливать, нужны и деньги. Щепкин идет по нашему (Исакиевскому) району, просит у каждого встречного. Предлагает военный займ оформить, но куда там. Все бы и так отдали, если бы было хоть у кого. Больно смотреть на него. Иду вместо него в Петропавловский, пристаю к каждому прохожему. В госпитале готовятся к операции, впроголодь работают. Добиваюсь ответа, кричат на меня сердито: куда вы их деваете?! да нет у нас все равно ничего! Но хорошо, что мне, а не Щепкину.
Только благодаря Майскому, понукавшему, не дававшему опустить руки - нашли золотые слитки, обменяли на деньги, восстановили к Новому году заводы. Как пьяные, шатались с Володей по всему району, ощупывали стены, он отыскал еще один тайник и нашел кирпичи. Я их везла на саночках на почту, держась за стенку, перемазав шинель в какой-то краске, потому что прямо уже не ходила. С утра их отправили в Москву самолетом, покупать технику у американцев по лендлизу. А я даже и не спрашивала, пока мы их искали - зачем, куда. Майский сказал - значит, это крайне важно, работаем.
Майский мне весной, когда я уже не вставала, банку консервов принес. Зачем мне теперь-то еда, товарищ, я один кусок хлеба за день проглатываю с трудом, в кипятке размачиваю. Положила в партийный сейф, товарищам пригодится.
А с Щепкиным мы больше всего вместе работали весной, когда я была уже сидячая и поэтому могла только писать - стала секретарем райкома вместо погибшей зимой Зинаиды Егоровны Кошелевой. Хотя, конечно, он и всю зиму рядом был, вместе за город стояли, вместе из последних сил выбивались. Замечательный организатор, очень надежный человек, и щедрый к людям, как добрый отец. Ненавидел Майского - тот ему расстрелом угрожал каждый день зимой, и живых людей на то золото променять был готов - так Щепкин думал. Но они все это при себе держали, либо лично общались. Нина не знала ничего.
А потом две улики у нее в руках сошлись (одну уже из могилы подбросил диверсант, Майским обезвреженный, цепкая хватка у мертвых: оба чекисты, оба оговорили друг друга, а кому верить? - а другую сцену в плохом освещении гражданин понял неправильно и в милицию честно донес: не передавал никому Майский записку, просто об пол с обидой бумажку швырнул). Арестовать, допросить. Но сама Нина еле пистолет поднимет, Володя другое дело ведет, а время терять нельзя. Отдала свое табельное оружие Щепкину, сделайте, мол, что нужно. А тот возьми и застрели Майского, как собаку. На теле - ничего, один паспорт. На кого он работал, если шпион - с кем связывался? Теперь не узнаешь.
Сначала - полная растерянность. Но - вы, Щепкин? Как вы могли? Он, спокойно: "Если не знаете, как делать, товарищи - делайте по закону". Нина собирает военный суд, сама - обвинитель. Тройка приговорила: Щепкина партбилета лишить, взять подписку о невыезде из города (пойди, денься сейчас куда-нибудь из Ленинграда!), послать телеграммой запрос в Москву о золоте, дошло ли. Не успели нам ответить. Так Нина и не узнала: зря, задаром Майский погиб, был настоящий коммунист, товарищ и вдохновитель. Успеет она в эвакуацию уехать, или из Смольного кого-то разбираться пришлют раньше - не знаю. Дорого ей может встать эта ошибка.
А Щепкин раскаяния не проявил, оставил весь район без хозяина. (Больше всего именно это Нину рассердило! Она, не ходячая, теперь фактически председатель райкома и старшая в милиции, в одном лице, как распоряжаться, она и не умеет, и силы на исходе. На кого Щепкин район оставил, хоть подумал сам?!) Вызвался на крышу дежурить (да как вы его пустили, почти старик, ходить ему и то тяжело! - закричала Нина), получил ранение в живот, после идеальной операции в госпитале оправился. Придет ответ из Москвы - пошлет его тройка в штрафбат, да он и не отрицает, что так будет справедливо. Ни слова ему лично Нина не сказала.
Он не просто сорвался - бывало, в смертное время, зимой, на человека находит просто - и он сам не знает, что творит. Щепкин так тесто на хлебзаводе пришел есть однажды, никого вокруг не видя. Потом сама Нина трясла его за грудки и тоже требовала хлеба. Бывает. Проходит, если подождать немного, за это уже и судить к весне перестали. [Это была модель голодного безумия. Мы, игроки, жалели, что недотягиваем, слабо реагируем. Но видим же, что накатывает, не в здравом уме человек временно. А мастер сказала потом, что абсолютно исторично это вышло. Там тоже привыкли и тоже менее строго к этому относиться стали.]
Но здесь было не это, а явно сознательное решение. Когда узнают, что Майский шпионом не был - Нина же Щепкина предателем называть станет. Хотя прошли всю страшную зиму вместе. Но откуда в ней взяться жалости. А главное - как заставить себя не думать, что сама виновата, что сама ему в руку пистолет вложила. Нине, несмотря ни на что, очень легко уже весной стало отрекаться от людей. Хотя и всегда было просто. Ты сам думал, что честный коммунист, и я тебе верила - а на проверку вот как поступил, предатель. Партия сказала, приговор ты слышал, и не спорил даже. Руки больше не подам. Нине всю жизнь было это легко, потому что она же людей очень плохо видит - и поверить, что человек не тот, кем она его считала - да запросто. Вот привязанность и товарищеские узы перерубить сложнее, ну так можно же и не думать об этом. Всегда есть работа. (Была, до эвакуации.)
(А каково Нине будет в эвакуации без чувства собственной полезности - и без товарищей, из которых каждый был готов ходить ей за водой, пайком, отводить в бомбоубежище и никогда не бросить одну, беспомощную, - это я не хочу вперед думать. Может, еще и не уедет. Но Щепкин так убеждал, что в городе каждая крошка на счету, а лечить в стационаре усиленным питанием - надо там, за кольцом уже... Из чувства долга согласилась.)
***
А Олега Пронского за месяц где-то до Майского застрелила Клава, моя двоюродная сестра, подло обманувшая мое доверие. Я и не знала о ее существовании до 40-го года, когда она приехала в Ленинград с сыном. Помогла ему поступить в университет, даже не вполне честно. Но ведь семья, единственные, кто из всех моих родных уцелел. Он - не отрекшийся сын врага народа (мать-то отреклась и фамилию сменила). Обо мне этого всего не знали ни в милиции, ни в партии, да так и не узнали, хотя я боялась.
Об Артуре (сыне) не знала ничего, да уже, после истории с университетом, и не стремилась, стыдно было, забыть хотела. А Клава - ленивая баба, без царя в голове совершенно, глуповатая, но веселая, что с нее возьмешь. Поселила ее в своей комнате, переехав на казарменное. А она не очень-то на меня рассчитывала - ей не пришло в голову меня ни звать, ни угрожать, даже у Пронского на допросах. А я старалась ей каждый раз помогать, брала на поруки, хотя за полную несознательность и болтливый язык ей могли бы и жесткий приговор вынести. Читала ей мораль, пыталась как-то воспитывать. Угрозами (не отрекшийся сын, его будущее!) заставила ее пойти работать в госпиталь, когда на партсобрании жаловались, что там не хватает рук. Прижилась она там, отзывались о ней хорошо (их работа спаивала коллектив еще лучше нашей, милицейской), я и подумала, что исправилась, честный труд преобразует ведь человека!
Только вот одно: всю зиму и весну не отставал Пронский от Артура - сын врага народа, нужно проверять. И ненавидела Клава его за это люто. А когда нашлись весной доказательства (подельница Артура созналась сама! все рассказала Пронскому, после его гибели - мне, выступила с показаниями в суде, хотя сначала боялась - молодец женщина, словом, товарищеское братство наше и ее в советском духе перековало!) - тут Пронский решил устроить очную ставку им, сыну и матери. Не уследил, а у нее сверхъестественные силы какие-то от отчаяния проснулись. Его же пистолет выхватила и выстрелила ему в голову. Погиб при исполнении. Клаву и Артура судили, я опять же была обвинителем. Артур не отпирался, но подельников назвать отказался. Она, сволочь, пыталась оклеветать Пронского: мол, он ее насиловал, и на глазах у сына. [Многие поверили, в т.ч. по жизни. Нет, не насиловал. Да он и бить-то женщин не мог, сколько его Майский ни воспитывал.] Обоим приговор - расстрел. Нина сама командовала "огонь!".
Это вот тоже заставило Нину сильно сомневаться в себе. Ничего не знала, не уследила, бдительность не проявила. Антисоветская болтовня, да, но как я могла даже не догадываться?.. Сволочь. А мне орден дали, ну как же.
Как Нина не давала Артуру, ждавшему в участке за решеткой суда, съесть отобранный у него же при обыске кусок хлеба - ничего! я сама вчера так в обморок падала, до суда не помрет - это мне долго после игры вспоминали. Как объясняла молодой партизанке, пришедшей в город по весне - сильной, здоровой, настоящего голода уже не заставшей - что такое кусок хлеба в Ленинграде, и почему его нельзя отдать шпиону. Когда уже ясно стало, что нужно покормить его, иначе рискует не дожить до расстрела - достала пайку из сейфа и хотела швырнуть об стену, как собаке. Встать-то не могу, вот и долго думала, силы рассчитывала. Чтобы докинуть, никого потом не заставлять подбирать из товарищей, ни у кого ведь сил нет. Но Майя (подельница) кусок из рук у меня выхватила молнией и подбежала, ему протянула. А он до суда так и не догадался, кто его сдал, и в тот момент отдал ей для сохранности чертежи, которые немцам хотел передать. Она - мне. (Просила меня после суда порекомендовать ее в кандидаты в партию. Я была всецело готова. А машинка и поддельные карточки ведь были ее рук делом, в чем она так и не призналась. А я уже даже подозревать не могла, хотя там косвенная улика одна проявилась. Но невозможно было подозревать человека после такого поступка.)
***
Из светлых минут - была Зоя, актриса, какой чудесный спектакль, чеховского "Медведя", они на Новый год поставили! Весной она уже тоже не могла ходить, лежала рядом на соседнем матрасе в участке, в тихие минуты мы разговаривали. Я ей зимой читала нотации, что нельзя ведь ключи от собственной квартиры отдавать случайной подружке (та оказалась воровка и вообще сомнительная личность; погибла) - нужно лучше различать людей, и бдительность проявлять! А сама с этой Клавкой так же - не разглядела гнилой ее сути. А Зоя ничего, утешить меня пыталась. Девочка совсем еще, очень добрая.
Письма ей приходили, и я тоже рядом сидела, своим писала. Но формально уже, еще одна обязанность: дать знать своим, что жива. Столько за зиму пережили - как это все расскажешь. Только поклясться еще раз, что выстоит Ленинград.
Нина вообще не любила рассказывать, о чем думает, что чувствует. Да и не знала сама, чаще всего, очень хорошо от себя горе прятала, да и все сложные чувства. Мне, игроку, и то не рассказывала! Поэтому на "мемориальной стене" - игротехнический аналог дневника - я не могла ничего писать. Очень жаль, и понимаю, что идея очень нужная, писали все игроки, и замечательно писали - а я нет. Не могла себя заставить. Нина говорила: нужно работать.
***
Нина ведь поначалу, в декабре, свои силы старалась беречь и рассчитывать. Сейчас свалишься, а кто работать будет, дела вести? Нет, ешь свою пайку каждый день, если надо - вещи обменяй, но ешь сама, а с каждым не поделишься, все голодают. Очень просто и удобно. А потом видишь, как люди идут добровольцами на завод вторую смену, на крыши, да просто поднимают на улице тех, кто падает... Сложно в стороне стоять. Когда заходишь в свою бывшую квартиру, а там Лиза, соседка, кипятком угощает, дрова есть у нее. Вызываешься ей в обмен принести воды, хотя она не просила - хоть как отблагодарить. Кастрюлю пачкать не разрешает, правда - и уносишь кипяток в стакане, просто бросаешь в него макароны, а потом так и жуешь. Рот говорит - не еда это, а желудок - еда.
Лиза мужественная очень. Везде помогает, всех подбадривает, что идет не так - мне доносит (так мы за халатность бригадира хлебозавода прищучили), и вот она свои силы - совершенно не бережет.
И когда перед очередным налетом все забегают в бомбоубежище, и кто-то говорит: там перед хлебозаводом одна осталась, проверяет, не подсветили ли диверсанты здание - выхожу из укрытия и иду за ней. Во-первых, по вчерашнему графику (а сегодняшний составить просто не успели) тот коридор - моя ответственность. Во-вторых, была ни была, немного сил еще осталось, а человека бросать нельзя. В первый раз так рискую, ну должно повезти ведь? Я быстро. Не везет.
Там Лиза сидит, с раненой рукой, сама идти не может. Дотаскиваю на себе до участка (он по дороге), силы кончаются. Решаем переждать бомбежку в нем, но осколки залетают - ранит меня в руку, и Лизу еще раз, в то же место, та еще удача. Перевязываем друг друга. Больно. Лиза смеется: ты без левой руки, я без правой, из двоих одну цельную работницу можно скроить.
В себя прихожу уже в госпитале, Лиза на соседней койке, обе ждем операции. Вот там, взявшись за руки, разговариваем долго. Она вспоминает какие-то мелочи мещанские, бытовой уют, свою мать, разрушенный дом наш, где были у нее фарфоровые статуэтки, обои в комнате с красивыми листьями, зелеными, и как будто видишь эти листья, лес, над головой... Сладко рассказывает так, душа моя, все пытается утешить того, кто бы ни был рядом. Просит, чтобы ее оперировали после меня, потому что у нее дистрофия и шансов меньше. Смеемся с ней из последних сил, что мне так и не удалось ее уговорить вступить в партию. Вот где-то здесь и понимаешь, что партия - не так важно, как настоящее товарищество. Когда меня уносят на операцию, я уверена, что видела ее в последний раз.
Но она выживает каким-то чудом. Ранней весной еще и ходит (я уже нет), еще меня пытается подкармливать. А мне вот не приходит в голову проследить, чтобы она не забывала поесть. Ни мне, ни Льву, никому из наших. Умирает она в марте, а я работаю, мне только рассказывают об этом потом. Лиза, прости, милая моя, прости.
Но это я знаю сейчас, а тогда у Нины нет сил никого оплакивать. [Я долго удивлялась после игры тому, как сильно Нина чувствовала себя недостойной, недостаточно верной коммунисткой, плохо работающей, от ордена готова была отказаться - только ради товарищей промолчала. Я думала, что это блид-ин игроцкий пролез. Но нет, все проще. Это вина выжившей. Никого не оплакавшей, не похоронившей, зажавшей себя в тугой узел, горевать нельзя, иначе потом не встанешь.]
***
Ответные письма от мужа и дочери Нине пришли где-то в середине декабря. Муж простил ей нытье, утешал и подбадривал, как мог. [Вживую они никогда на таком уровне не общались. Вот что значит проговорить запрос на эмоцию словами! В жизни никогда Нина этого не умела.] Дочь писала, что ей приходило и письмо от брата.
А через неделю Нине принесли похоронку. Она только печать увидела, а дальше открывать не стала. По важному делу надо было идти, расследовать, как раз тогда диверсия случилась. Закричала на себя: нет, не сейчас, не смей! Не открывала до самого конца декабря. Потом, уже когда кирпичи на почту отвезла, кончены дела на сегодня, все по своим углам разбрелись, одна осталась. Еды ни у кого не допросишься - пыталась. Но нигде нет, во всем городе больше нет. У фонаря на улице села, достала письмо: сын. Погиб сын. Вставать не хотелось.
Потом - какой-то шум в конце улицы - кто-то наткнулся на тело. Обморок? Нет, нет, уже мертвый. Вася. Как дотащить на кладбище? За санками кто-то сходил, а сил нет ни у кого. Проходит мимо мужчина, молодой, тощий, но крепкий. Сначала мнется и вроде готов помочь, а потом убегает все равно. На пару с Лизой кричим ему вслед проклятия. Кажется, до кладбища Васю довозит она. Хоронить сил нет, просто оставляем его там.
Приходит Идея, плачет, кричит, она ведь Васе за сочинение пятерку только что поставила. Лиза утешает ее, Идея, вроде бы, слушает. Лиза предлагает найти девочку, которой он писал, что-то там от него послать. Идея соглашается. Я стою рядом, беспомощно молчу, бесполезная. Не могу плакать, не могу ничего Идее сказать, и она очень громко кричит. Лиза уводит ее куда-то, а я плетусь следом, но сажусь у ближайшего фонаря. Успокаиваю Лизу: вы идите, я немного отдохну и встану.
Тишина. Мертвый город, не улицы, а черные провалы. Думаю, что вряд ли встану уже. Перебираю письма, перечитываю похоронку. Замерзну, здесь меня утром найдут. И почему-то вдруг страшно становится умирать вот так, в одиночестве, без людей. Одной в темноте. Без товарищей, без коммунистов, без живого - пока еще живого! - Ленинграда. Ползу из последних сил к площади, увидев людей - падаю. Темнота.
Обморок. Прихожу в себя в госпитале. Доктор говорит - дистрофия последней степени, но пока не умрешь. Есть не хочется, но ты себя заставляй. Знаете, доктор, у меня есть дочь. Мне нельзя умирать, у меня дочь есть, я буду себя заставлять.
Не знаю, правда, как, потому что не могу шевелиться. А за окном, на площади, Зоя и другой актер играют пьесу. Новый год. Слушаю, как радиоспектакль. Хорошо играют, зрители смеются. Живой город за окном. Отогреваюсь, прихожу в себя немного. Поворачиваю голову - Володя спит на соседней койке. Володя! Очень страшно умирать одной, знаешь? Я не хочу умирать.
***
Моя Нина привыкла прятаться в работе, за бумагами. Когда не удавалось за ними - то за громкими, чеканными фразами о Родине, партии и долге каждого коммуниста.
Нужно работать. Работы много. Всю жизнь это держало ее в стороне от людей. Осенью еще было время задуматься: можно бы зайти к Идее, поговорить о литературе, посмеяться вместе с молодежью - кажется, сама никогда не была настолько трогательно юной. Стоило бы найти время поговорить со Львом без похоронки его сестры в руках. Но теперь война, работы очень много.
А если Нина и находила время на людей - то ради партийной работы. Она выносила, как член партии, торжественные благодарности, вразумляла, воспитывала, устраивала работать в дружину и в госпиталь, поучала на допросах, больше похожих на политзанятия, уговаривала вступить в партию. Выполняла свой коммунистический долг.
Но весной 42-го, когда она уже не могла на ноги встать без посторонней помощи - люди нашлись вокруг нее сами. Все, кто пережил эту зиму, были теперь ей товарищи. Все у всех на виду, каждый работает, не щадя себя. И для Нины все стало очень просто, протяни руку - и тебе помогут, это не стыдно, товарищи рядом. Она больше не была одна.
Не всех удалось по имени здесь упомянуть, но я помню всех. Мужественный госпиталь, работавший на износ - вы были примером для всех. Ангелина Эдуардовна, вы работали рядом с нами, почему же нас так и не сумели полюбить? Новые люди, разными путями попавшие в город по весне - все настоящие товарищи, есть на кого оставить район. Те, у кого были самые сложные роли: диверсанты, шпионы, антисоветские элементы - вам большое игроцкое спасибо.
Мне еще неделю после игры хотелось все того же. Жить (очень хотелось просто жить!), работать и быть коммунистом.
@темы: ролевые игры